играли в карты на корме с подветренной стороны бизань-мачты, или курили сигары на гакаборте, или сидели, с любопытством разглядывая женщин-эмигранток через театральные бинокли, высунувшись из окна верхней каюты. Эти щёголи часто вызывали стюарда для снабжения их бренди и водой и говорили, что продолжат путь в Вашингтон, чтобы увидеть Ниагарский водопад.
Был также старый джентльмен, который принёс с собой три или четыре тяжёлых пачки лондонской «Таймс» и другие бумаги, и он потратил всё своё время на их чтение, происходившее на теневой стороне палубы, что он делал, скрестив ноги, а не скрестив ноги, он вообще никогда и ничего не читал. Это было обязательно для надлежащего понимания того, что он изучал. Он ужасно ворчал, когда его тревожили матросы, которые время от времени были обязаны подвинуть его, чтобы добраться до снастей.
Что же касается леди, то у меня нет ничего, что можно было бы сказать о них, поскольку леди как религия: если вы не можете сказать ничего хорошего о ней, то ничего и не говорите.
Глава LII
Кухня эмигрантов
Я уже кое-что упомянул о «кухне», или большой печи, для пассажиров третьего класса, которая была установлена над главными люками.
Когда мы плыли на восток, обитателей в третьем классе было так мало, что у них для занятий своей кулинарией в распоряжении оказалось просторное помещение. Но теперь ситуация изменилась, поскольку пассажиров здесь стало четыреста или пятьсот, и всю их стряпню нужно было делать на одном очаге, что и говорить, симпатичном и большом, но тем не менее явно недостаточном, учитывая размеры того, для чего он бы приспособлен, и тот факт, что огонь можно было разжигать только в определённые часы.
Эмигранты на таких судах находятся на своего рода военном положении, а потому все их дела регулируются деспотическими постановлениями капитана. И хотя очевидно, что до некоторой степени так поступать необходимо и даже обязательно, однако стоит учесть, что в море ни одно обращение не уходит выше капитана, и он слишком часто злоупотребляет своей властью. И люди в конце путешествия могут обратиться в суд с какой-либо жалобой с тем же успехом, с каким можно найти правду, обратившись к русскому царю.
При разведении огня эмигранты сменяются, поскольку это часто очень неприятная работа вследствие качки судна и падающих на открытую «плиту» брызг. Каждый раз, когда у меня была утренняя вахта с четырёх до восьми часов, я, несомненно, видел, как некий бедолага выползал снизу на рассвете и потом бродил по палубе в поисках кусочков верёвочной пряжи или смолистого холста как материала для разведения огня. И как только огонь достаточно разгорался, так поднимались старухи, мужчины и дети, где каждый вооружался железным горшком или кастрюлей, а затем неизменно следовал большой шум относительно того, чья пришла очередь готовить, причём самые склочные из них иногда устраивали потасовку и опрокидывали друг у друга горшки и кастрюли.
Однажды английский подросток принёс маленький кофейник, который он втиснул промеж двух кастрюль. Сделав это, он спустился вниз. Вскоре после этого появился здоровый сильный ирландец в бриджах по колено, обнажавших икры и делавших его оригиналом. Увидев ряд посудин в огне, он спросил, чей это кофейник тут стоит; получив ответ, он удалил его и поставил свой собственный на освободившееся место, сказав что-то о принадлежащем ему отдельном месте, с чем и отклонялся.
Но намного позже мальчик вернулся и, увидев свой сосуд удалённым, сильно выругался и заменил его, что ирландец осознал не сразу, а затем набросился на него с удвоенными силами. Мальчик схватил варящийся кофейник и выплеснул его содержимое на голые ноги ирландца, который невольно начал выплясывать хорнпайп и фанданго как прелюдию к преследованию мальчика, к этому моменту, однако, отступившему из лагеря.
Подобных сцен каждый день происходило много, и при этом не проходило ни одного дня, когда множество бедных людей вообще не удостаивалось шанса приготовить себе какую-либо еду.
Это было весьма прискорбно, но более чем отвратительно было смотреть на этих бедных эмигрантов, пререкающихся и дерущихся друг с другом из-за отсутствия достаточного количества обычных помещений. Но, таким образом, эти существа, испытывавшие трудности, которым их подвергали, вместо того чтобы объединиться, стремились только озлобиться и восстать друг против друга, от чего они сами оказывались самым крепким звеном в той цепи, на которой их держали хозяева положения.
Мне было весьма неприятно каждый вечер во втором часу собачьей вахты в команде старшего помощника приходить к огню и, уведомив собравшуюся толпу, что пришло время его гасить, заливать пламя ведром солёной воды как раз тогда, когда многие из тех, кто так долго ждал момента для стряпни, должны были теперь уйти не солоно хлебавши.
Основной едой ирландских эмигрантов были овсянка и вода, проваренные так, что полученное иногда называют месивом, голландцам она известна как супаан, матросам – бурго, жителям Новой Англии быстрым пудингом; в этом быстром пудинге, между прочим, поэт Барлоу нашёл материал для одного из видов своих эпопей.
Некоторым пассажирам третьего класса, однако, предоставляли галеты и другую постоянную еду, которая была съедобна круглый год, будь она холодная или горячая.
Кроме того, некоторые пассажиры, как оказалось, в этом мире обустроились лучше, чем остальные: они были хорошо снабжены ветчинами, сыром, болонскими колбасами, голландскими сельдями, потрошёной сельдью-сероспинкой и другими деликатесами, приспособленными к непредвиденным обстоятельствам при путешествии в третьем классе.
На борту был маленький старый англичанин, который на берегу был бакалейщиком, чьи сальные чемоданы казались всем кладовыми, и он постоянно пользовался шкафом, перекладывая содержимое внутри своего собственного отделения. У него была маленькая светлая голова, как я всегда считал. Его особенно тешили длинные связки колбас, которые он иногда вынимал и играл с ними, обёртывая их вокруг себя, как это делает индийский жонглёр с заколдованными змеями. Вот так развлекаясь и поедая свой сыр и подкрепляя себя из неистощимой портерной бутылки, куря свою трубку и размышляя, этот выживший из ума бакалейщик бежал трусцой в ногу со временем в удовлетворительном лёгком темпе.
Но, безусловно, самым значительным человеком в третьем классе, что касается по крайней мере имущественного уровня, был худой, маленький бледнолицый английский портной, который решил, что заказал для себя и жены путешествие в некоем воображаемом отделе судна, называемом каютой второго класса, которая была устроена для того, чтобы объединить удобства каюты первого класса с дешевизной третьего. Но оказалось, что этот второй класс был дальним отсеком самого третьего класса, не имея никакой особенности, кроме названия. Таким образом, к своей совсем немалой досаде он оказался рядом с основной людской массой, и его жалобы капитану остались незамеченными.
Этот незадачливый портной всё путешествие мучился со своей женой, которая была молодой и красивой, просто-таки красавицей, в какую влюбляются фермерские мальчишки, у неё были сверкающие глаза и красные щёки, и выглядела она пухленькой и счастливой.
Она была ужасной кокеткой и не отворачивалась, как ей следовало, от щегольских взглядов каютных самцов, которые глазели на неё через свои театральные бинокли. Это приводило портного в ярость: он увещевал свою жену, и ругал её, и, как супруг, требовал от неё немедленно убраться с глаз долой. Но леди не терпела тирании – так она ему и заявляла. Тем временем самцы продолжали разглядывать её через свои обрамлённые линзы, весьма наслаждаясь такой забавой. Последним порывом бедного портного было желание встать и рвануться к негодяям со сжатыми кулаками, но как только он доходил до грот-мачты, помощник капитана обращался к нему из-за верёвки, которая разделяла их, и с сожалением сообщал о том, что он не может пройти далее. Этот несчастный портной был ещё и скрипачом, и когда оказывался сильно затравленным, то в отчаянии
